Пусть здесь тоже лежит, раз написалось.
небольшая ангстовая сакурайбаВ какой момент им стало не о чем молчать друг с другом?
Шо не любит думать об этом, потому что каждая подобная мысль неизбежно заканчивается в банке с пивом, но перед сном, в те редкие дни, когда он не загружает себя работой под завязку, так, чтобы упасть – и уснуть, как умереть, он все равно думает.
В какой момент им стало незачем держать друг друга за руку?
Они, конечно, постоянно пересекаются на репетициях и передачах. И, конечно, в их отношениях ничего не изменилось, они все еще друзья, смеются над одними шутками, обмениваются глупыми смсками, носят одинаковые шмотки, пользуются одним и тем же парфюмом.
В какой момент они перестали смотреть друг на друга?
Шо не любит об этом думать, не хочет думать, боится думать – и все равно думает. В какой момент мальчишка с ясными распахнутыми глазами и пошлыми шутками, который заходился в кашле от первой сигареты и спотыкался на ровном месте, вырос во взрослого, серьезного, красивого сексуального мужчину – и перестал нуждаться в поддержке со стороны?
В какой момент отпала надобность быть рядом?
Шо хорошо помнит, как давно, он еще учился в университете, они обедали с семьей в ресторане, и отец обмолвился, что недавно лежал в больнице, а Шо посмотрел на него недоуменно, потому что не знал, и вдруг понял, что в своей погоне за местом под солнцем, славой, репутацией и признанием общества он вдруг убежал так далеко, что родные люди стали темными силуэтами на горизонте.
В какой момент он сам перестал успевать?
Казалось бы, еще недавно Масаки было двадцать, его впервые отшила девушка, которую он любил уже два месяца – любовь всей его жизни, несомненно, - и он сидел в номере, злился, почти плакал, а Шо утешал его, или просто был рядом, и в какой-то момент это все закончилось поцелуями. Шо всегда думал, что губы у Масаки должны быть мягкими и сладкими, как во всяких бульварных романах или идиотских фанатских рассказах, а они были – губы как губы, чуть пересохшие от солнца и ветра, со вкусом дешевого пива, мятной жвачки и слез. Шо надеялся, что у них будет секс, хотя раньше о таком даже не думал, но секса не было – хватило пары робких прикосновений, чтобы кончить, и было неимоверно стыдно, хотя все равно хорошо.
Секс был потом – в машине на подземной парковке, в туалете концертного зала, в комнате Шо, зажимая друг другу рот и стараясь быть тише, чтобы родители не проснулись, в отдельной комнате дорогого ночного клуба, под звуки музыки, от которой мелко дрожали стены.
Шо думал, что обязательно должны быть бабочки в животе, но бабочек не было – зато была уверенность в том, что все идет правильно.
А потом им стало не о чем молчать друг с другом.
Шо хватило ума отпустить это первым, не доводить до ссор, не ломать то, что было. Ему всегда казалось, что если расставаться – так с музыкой, скандалами и полным разрывом отношений, ломать окончательно, не на куски даже – в мелкую каменную пыль.
Но они почему-то расстались между делом, просто отдалились, просто перестали встречаться, перестали ездить вместе домой, перестали быть – вдвоем, парой.
Вот странно – нескладный, смешной и будто бы глуповатый Масаки раз за разом ломал все представления о жизни, которые вообще были у Шо.
И потом вся жизнь стала – словно фокус, будто кто-то настраивает его, как старый фотоаппарат, и из цветных пятен взгляд выхватывает мягкие волосы на затылке и тень ресниц, запах пота во время секса, неуверенный, но искренний смех, теплую жесткую ладонь, кожаное сиденье мотоцикла, обгрызенные ногти, первое утро вдвоем, последнюю ссору, две тысячи триста сорок пятый поцелуй перед уходом.
Все то, что Шо страшно не хотелось отпускать.
В какой момент отпускать стало нечего?
Он смотрит почти каждую передачу, в которой появляется Масаки. Устраивается вечером перед телевизором с банкой пива, крутит по десять раз записанные на диск видео, закрывает глаза, и вслушивается в голос, который знает до каждого полутона, каждой паузы, каждого вдоха.
Голос человека, которому Шо в какой-то момент перестал быть нужен. Потому что человек вырос и стал самостоятельным, и перестал нуждаться в поддержке, и перестал нуждаться вообще хоть в ком-то.
В понедельник они снова сталкиваются в студии, Масаки хохочет, рассказывает истории про свои выходные, а Шо криво улыбается и отворачивается, чтобы снова уткнуться в газету. Пропускает момент, когда Масаки смотрит на него в упор, устало, и даже со злостью как-то, а потом моргает и возвращается к разговору.
- Шо-чан, - говорит он в перерыве между съемками, - ты был крут в последнем News Zero. Такими темпами, они отдадут тебе передачу уже к концу этого года. Так держать.
- Конечно, - соглашается Шо, - было бы круто.
И улыбается.
Масаки приезжает домой под вечер, скидывает кроссовки, достает пиво из морозилки, падает на диван. Ему не столько грустно, сколько больно до одури.
Все эти годы, с того первого поцелуя, нелепой неудавшейся первой любви, первого спонтанного секса, всего – первого, он пытался догнать Шо, несся, сбивая дыхание, курил, чтобы казаться старше и взрослее, лечил легкие, занимался спортом, читал книги, снимался в кино, бежал быстрее – и все равно видел впереди только его спину, даже за руку не схватить.
А потом Шо стал казаться всего лишь темным силуэтом не горизонте.
В какой момент Масаки стал бояться молчать с ним, держать его за руку? Когда начал отворачиваться, чтобы не встречаться с ним взглядом?
В какой момент он стал отвратительно не нужен человеку, который был для него самым близким – и одновременно самым далеким в мире?
Масаки выкидывает в мусорку так и не выпитое пиво, влезает в стоптанные кроссовки, накидывает куртку – и несется на улицу. Мотоцикл послушно, как любимый кот, урчит под его ладонью, когда Масаки мчится через полгорода, облизывая пересохшие от ветра и солнца губы.
Люди кажутся ему темными силуэтами, вырезанными из бумаги, статистами в старом черно-белом кинофильме, массовкой.
Все – кроме одного.
Которого Масаки все еще хочет догнать.