Вы что-то говорили о рефлексии и деффачках? ха. ха. ха.
о небе и о богечто мне за дело - ангел или мясник;
было бы интересней узнать о том,
кем я вернулась домой после встречи с ним, -
кто я теперь,
кто я теперь,
кто
Небо над Парижем серое, затянутое тучами, на улице душно и безветренно, а в комнате жарко, и потому каждое утро, только встав с постели, она распахивает окно, чуть ли не по пояс высовывается на улицу и смотрит вверх, туда, где медленно, не торопясь, собирается первая гроза.
Хочется дождя и воздуха, хочется ветра и хочется слез, разреветься хочется, разрыдаться, упасть на пол, заливать рыдания джином из стеклянной бутылки и упиваться собственной наивностью, собственным страданием, делать из жизни литературу, воображать себя героиней книг Ремарка (и заказывать в случайных вечерних барах обязательный кальвадос), но прекрасно осознать, что на деле это лишь графоманческая писанина, не достойная заинтересованного взгляда умного человека.
Поэтому она не рыдает. Джин убран в холодильник, на столе стоит маленькая фарфоровая чашка с недопитым зеленым чаем, в комнату сквозь открытое окно врываются утренние, сонные еще голоса людей, мерный шум машин и почти неслышный велосипедный звонок.
Через час у нее запись, через два с половиной – очередное интервью, нужно не забыть взять с собой гитару и надеть босоножки на каблуках, те самые, любимые, в которых она кажется немного выше и еще красивее.
Она уже красит губы яркой, почти кораллового цвета помадой, когда тихо звонит телефон, и, мгновенно забыв про макияж, задевая плечом косяк двери, она несется в комнату.
- Алло? – тихо спрашивает и мгновенно напрягается, и ждет ответа так, как будто от этого зависит вся ее дальнейшая жизнь.
- Здравствуй, моя хорошая, - раздается в трубке такой знакомый и родной голос, что хочется то ли плакать, то ли смеяться. Но она, конечно, не плачет и не смеется. Она нервно облизывает губы, смазывая помаду, садится на стол, покачивая ногой, и только потом отвечает.
- Ой, это ты… Я думала, из студии звонят. Рада тебя слышать, - вежливо отвечает, а у самой сердце колотится, как после марафона, того и гляди разворотит грудную клетку, вырвется наружу неопрятным кровавым клочком органики.
- Я тебя отвлекаю? Тебе уже пора уходить? – тут же начинает волноваться голос.
«Да какое отвлекаешь!» хочется сказать ей «это они все меня отвлекают от тебя, моя радость, любовь моя, мой хороший, бог мой, да за что мне все это!»
- Нет, у меня еще есть время, - кидает легко и сама любуется своей невозмутимостью, вежливостью, пуленепробиваемостью.
Он что-то еще говорит ей про вечер, про «я встречу тебя после интервью», про «посидим где-нибудь, поговорим», про «я соскучился, ты же знаешь, у меня так много работы, но я всегда найду время на тебя, моя девочка, и…»
Она уже не слушает почти. Поддакивает, кивает, как будто он может увидеть эти ее нервные и быстрые кивки, говорит что-то невпопад и, наконец, торопливо прощается, напоминая о делах.
Ей бы теперь до вечера дожить, не умереть по дороге от страха и предвкушения. Юбку к босоножкам она подбирает теперь минут сорок, не меньше, и красится особенно тщательно, следит, чтобы все было идеально.
А вечером все повторяется. Он заказывает ей кофе. Она смеется. Он рассказывает ей о работе. Она внимательно слушает. Он предлагает как-нибудь встретиться всей компанией, она кивает, но напоминает себе не забыть назначить что-нибудь особенно важное на этот черный день. Он накидывает ей куртку на плечи, она старается как можно незаметнее уткнуться в нее носом и вновь почувствовать его запах, запах хорошего парфюма, пота и табака.
Он целует ее в лоб перед тем, как простится, а она уже дома отпускает себя, больно стукается коленями о деревянный пол, плачет, шепчет что-то, заливает в себя джин, слизывает упавшие капли с пальцев и нервно смеется.
Через пару часов, после очередного ее внезапного звонка, приедет Мерван, сорвавшись от жены и сына, будет успокаивать, самостоятельно ее умывать, целовать в висок и шептать что-то ласковое, варить ей черный кофе.
- Ну почему он, скажи, почему? – по-детски обиженно будет спрашивать она, - а была ведь такая хорошая девочка, да? Раньше… А кто я теперь? Кто?
Мерван будет обнимать ее, вздыхая, утыкаться носом в ее волосы и гладить по спине, ощущая под ладонью узкие лопатки.
А она будет молча, беззвучно шевелить губами, глядя в серое парижское небо, молиться своему единственному богу, своему христу, радуясь, что так и осталась некрещеной.